История костей. Мемуары - John Lurie
Джинни называла мой член "Эверетт". Она говорила, что ей не нравится Эверетт, потому что он всегда плюет в нее.
-
К этому времени мой отец был на кислороде. Парень, который привозил баллоны, приходил и уходил два раза в неделю. Дружелюбный малый.
Баллоны были установлены рядом с черным креслом в комнате с телевизором. Тонкая сине-зеленая трубка шла к маленькой штучке под носом. Когда они сказали, что он будет на кислороде, я ожидал, что его засунут в палатку или наденут большую маску. Я был благодарен, что все прошло более достойно.
Он ненавидел телевизор. Считал его глупым. Вечерами, пока он не заболел, он сидел один в гостиной и читал, но остальные члены семьи по вечерам всегда находились в комнате с телевизором. Было бы странно, если бы он торчал там один в гостиной, поэтому мы перенесли танки в телевизионную комнату вместе с нами.
Однажды вечером мы с ним остались в комнате у телевизора. По телевизору показывали выступление Ареты Франклин в одном из колледжей.
Я впервые услышал Арету, и тут произошло нечто шокирующее - по моему телу пробежали мурашки. Такого со мной еще не случалось: я слышал музыку или был свидетелем чего-то настолько смелого или красивого, что от этого по коже бежали мурашки.
Что это? Это ощущение?
Мне было неловко, что я так двигаюсь. Это было так неподвластно мне.
Я не хотела, чтобы отец заметил.
Последнюю песню она завершила взрывным крещендо, и аудитория, состоящая из белых студентов колледжа, вскочила на ноги в синхронном реве. Реакция была органичной и совершенно правильной.
Мой папа выглядел таким грустным и разочарованным, когда сказал: "Я вижу, что они искренне тронуты. Но я этого совсем не чувствую".
Разве это не чудесно? Он не говорит: "Дети, ваша музыка воняет", потому что он этого не чувствует. Он видит, что что-то происходит, но у него нет рецепторов для этого, как будто эволюция была жестока и оставила его позади.
Он был безобразно красив, как Авраам Линкольн.
Однажды вечером я должен был присмотреть за отцом, но вместо этого отправился в клуб в центре города. Когда мне было пятнадцать, я в основном тусовался с черными ребятами, которые жили на другой стороне Главной улицы. Играл в баскетбол, ходил на танцы. Черные ребята были крутыми.
Это были танцы не для детей. Большинству людей было от двадцати до двадцати пяти. Я всегда был единственным белым человеком, за исключением, может быть, странной, ужасающей блондинки. Это была довольно дикая толпа. Были драки. Очень мускулистая атмосфера. Были ножи и пистолеты.
На следующий день, в воскресенье, произошла большая сцена, потому что я не остался дома, чтобы присмотреть за отцом. Моя мама всегда была на тропе войны по воскресеньям, она проводила семейный совет и все время говорила о том, что я должен помнить о своих обязанностях перед семьей. Я думал, что она, как обычно, слишком драматизирует ситуацию - папа спит наверху, она играет в бридж, что тут такого, я просто решил выйти. Это был мой отец, неужели кто-то должен оставаться дома и заботиться о нем?
Он сидел в халате и пижаме, ничего не говоря и глядя в пол.
Мой отец был красив. Он был прекрасным человеком.
Когда он учился в колледже, он был яркой звездой литературной сцены Нью-Йоркского университета, полным потенциала. Он писал целый литературный журнал под несколькими псевдонимами, а другие молодые интеллектуалы уступали его большим талантам. Но когда он закончил колледж, вместо того чтобы стать следующим Джеймсом Джойсом, как от него ожидали, он отправился на Юг, чтобы организовать профсоюзы для шахтеров. Должно быть, это было невероятно тяжело. Но в шестнадцать лет я не видел в этом ни храбрости, ни альтруизма. Я не знал, что такое альтруизм.
Он начал писать мемуары, но болезнь настигла его. Я подумал, что он потерпел неудачу. Не потому, что он не закончил книгу, а потому, что он никогда не делал ничего своего. Он не написал ни одной книги, хотя должен был быть таким великим талантом. Не могу сказать, что я чувствовал именно разочарование. Это было все презрение и отвращение, которое семнадцатилетняя психика может выработать к своим родителям. И теперь он никогда не сможет ничего с этим поделать.
Но примерно через год, когда его не стало, мое презрение и растерянность улеглись. Я был на свадьбе своего кузена, и все эти старые парни подходили ко мне, выказывая огромное уважение. Один из них, невысокий, крепкий нью-йоркский еврей с чем-то милым под жесткой чертой лица, похожий на Эдварда Г. Робинсона, посмотрел мне в глаза и сказал: "Ты сын Дэйва Лури?"
"Да".
"Он был моим героем".
Спасибо тебе, суровый старик. Ты освободил меня.
-
Моим лучшим другом в то время был Брюс Джонсон. Брюс был невероятно худым, ростом в шесть футов и весом около ста сорока фунтов, а может, и меньше. По цвету кожи он был скорее коренным американцем, чем афроамериканцем.
У него было много братьев, и ни один из них даже отдаленно не походил друг на друга. У него был брат Дики, который ненавидел меня за то, что я однажды флиртовал с его спутницей на танцах, и другой брат, Крейг, который имел идеальное телосложение человека из племени нуба. В младшей школе меня за что-то наказали и велели встать на определенное место и ждать разговора с директором, Джоном Лоу. На самом деле новым дисциплинарным работником, которого привели усмирять нашу школу, был сердитый, злой человек по имени Джон Лоу.
Джон Лоу контролировал школу так: брал любого, кого приводили к нему в кабинет, и сильно бил его по заднице веслом. Он даже не спрашивал, что вы сделали. Он просто велел вам положить руки на стол, а затем начал колотить вас по заднице веслом.
Крейг Джонсон был в своем кабинете, и я услышал, как Крейг кричит: "Ты меня не ударишь!". Заглянув в кабинет, я увидел, что Крейг и директор Джон Лоу борются, каждый держит другого за запястье, пытаясь достать весло.
Крейгу Джонсону тогда было всего четырнадцать лет. Но Джон Лоу не смог одержать над ним верх и в конце концов отпустил его. Я не двигался с места ни на секунду. Вот как я боялся Джона Лоу.
Брюс был самым быстрым
